Вареники на славу удались – сладкие да сочные, так во рту и тают. Пока миску на стол несла, три штуки проглотила – не заметила. Кощей с воеводой как раз к столу подоспели, оба упарились, дышат тяжело, промеж собой беседуют:

– Ты, Кощей, поменьше руку-то береги, иначе она у тебя никогда в прежнюю силу не войдет.

– Да знаю я, знаю, – оправдывается Кощей, – да уж больно обидно тебе уступать!

– Раз уступишь, вдругорядь осилишь! – Поучает воевода. – Ишь, Прасковья Лукинишна раздобрилась – цельную миску вареников налепила, да с вишней! Давненько я их не пробовал, вот ужо натешусь…



Кощей на вареники тоже глядит с одобрением – зря Прасковья Лукинишна над ним трясется, небось поголодал бы денек – и потчевать не пришлось!

Пока Матрена вареники по тарелкам раскладывала, маслом-сметаной поливала, я у Кощея исподволь выведываю:

– А верно ли, что твой оберег меня от любого врага защитить сумеет?

– Верно, – будто нехотя отвечает чернокнижник, – и не только от врага – от любого, кто руку на тебя поднимет, даже шуточно…

– А что, ежели он меня не трогает, а так стоит, разговаривает?

Кощей, не будь дурак, тут же насторожился:

– А кто с тобой разговаривал?

Чего, думаю, его полошить? Прочих жен не уберег, и мне только на себя уповать надобно.

– Никто, это я так, для примеру.

Призадумался чернокнижник:

– Да, кажись, тут у меня промашка вышла… Скрытой угрозы оберег не приметит, не упредит…

– Хватит вам языки чесать, ешьте вот! – Ворчит Прасковья Лукинишна. – Вареники стынут!

Прожевал Кощей вареник, как-то пригорюнился.

– Дивные же, Прасковья Лукинишна, у тебя нынче вареники…

А старуха и рада меня похвалить:

– Это, – говорит, – Василисушка для тебя расстаралась!

Кощей еще больше погрустнел, ложку отложил:

– Да я и без того знал, что она ко мне любви великой не питает.

Я как захохочу с набитым ртом – вишня брызгами! Вот уж точно – везучий так везучий!

Воевода со стряпухой надивиться не могут: что это с хозяйкой приключилось?

– Да так, – говорю, – вспомнилось веселое…

Уже и Кощей в свои покои прошел, дверь затворил, а я все заснуть не могу: вареников сладких обкушалась, теперь на солененькое тянет – мочи нет. Грибочка бы мне моченого, капустки квашеной, огурчиков… Матрену звать зазорно – придет сонная, посмеется втихомолку над царевниной причудой, еще сплетню досужую про нас с Кощеем пустит. Затеплю-кось лучину да сама сбегаю, быстрей выйдет.

Спустилась я в погреба, отыскала закуток с соленьями. Стоят в том закутке две кадки высокие – одна под гнетом, самой не сдвинуть, вторая початая, рассолу в ней до середки, а огурцов что-то не видать – только ботва укропная поверху плавает. Пошарила я в рассоле, руку до плеча измочила, сыскала-таки один огурец, да какой!



Всем огурцам царь, кабачкам дядька, на троих едоков дели смело, еще и четвертому останется. Ну да выбирать не из чего – не съем, так хоть покусаю всласть.



Поднимаюсь я неспешно по лесенке, огурец кушаю, вдруг слышу – кричат вверху, вроде на помощь зовут. Что за притча? А тут и Кощеев голос сквозь шум пробился: «Где Василиса?! Сыскать ее немедля!». Взлетела я по лестнице, ног под собой не чуя, гляжу – столпились все перед моей опочивальней, а из двери распахнутой так пламя и пышет, языки длинные кажет, да вот что-то никто его гасить не торопится, за песком не бежит, водой не плещет – глазеют только. Пригляделась и я – что за диво? Горит опочивальня, да не сгорает: пляшет пламя по столу деревянному, одеялу пуховому – даже зачернить не может! А посередь кровати сидит столбиком, принюхивается, зверюшка малая, с мою ладошку, ни дать ни взять крыса домовая. Шерсть у ней – как золото расплавленное, так жар от него волнами и расходится, холодным пламенем растекается.



А что это вы, – спрашиваю, – тут делаете?

Прасковья Лукинишна, как меня услыхала-увидала, так руками и всплеснула, слезами залилась:

– Василисушка, а мы уж не чаяли тебя живой увидеть, думали, ты с перепугу за ворота выбежала!

И давай меня обнимать-целовать, я едва руку с огурцом в сторону отставить поспела.



Прочая челядь тоже носами хлюпает-подвывает, воевода пот с лица утирает, а Кощеев взгляд шальной мне еще по свадьбе знаком. Мне аж неловко стало: стоит перед ними девка босоногая, простоволосая, в белой ночной сорочке, в руке – огурец громадный, надкусанный, и рассолом от той девки разит немеряно.

И было бы чего бояться – крысы мелкой, огня обманного!

– На-кось, – говорю, – подержи!

Всучила Кощею огурец обгрызенный, а сама за клетку золотую, подарок свадебный – и к жар-крысе. Накрыла ее клеткой, дно задвинула. Комната сей же час пылать перестала, ровным светом озарилась.



Кощей так с огурцом и стоит, передоверить никому не решается, да вдруг как напустится на меня:

– Ты где посреди ночи шляешься, перепугала всех мало не до смерти?!

Я в долгу не осталась:

– Помрешь ты без меня, как же! Вдругорядь к батюшке посватаешься, он те новую жену подберет – всем басурманам на устрашение!

А Кощей мне в ответ:

– Правда твоя, скорей бы уж я овдовел, никак дождаться не могу! Подсобить чуток, что ли?

Я в отместку как хлопну у мужа перед носом дверью опочивальни – пущай теперь он об нее пятки отбивает! Кощей перед челядинцами позориться не стал, ушел к себе без слова единого, а там и остальные разошлись, женоубийства не дождавшись.

Утром Кощей с воеводой за столом о ночном переполохе судят-рядят:

– Я специально глянул – ставни изнутри заперты, а нор-щелей в опочивальне отродясь не бывало! – Говорит Кощей, от щуки заливной, Прасковьей Лукинишной поднесенной, привычно отмахиваясь. Интересно, думаю, что он с огурцом моим сделал? Выкинул, поди.



– Выходит, кто-то в клетке ее принес да в комнату и подпустил! – Горячится воевода, кулаки сжимая. – Вот напасть, уже и в тереме покою нет!

– Как будто он был когда-то… – Качает головой Кощей. – Пес не лаял, ворота не скрипели, а злодей в опочивальню прошел невозбранно… Не там мы ищем, Черномор…

И на бабку эдак пристально, недобро глядит.



Перепугалась бедная стряпуха:

– Окстись, Костюшенька, что ты такое удумал?! Куда ж мне, в мои-то годы, за царевнами с сабелькой наголо бегать?!

Кощей лоб нахмуренный расправил, улыбнулся, на левой щеке ямочка задорная заиграла:

– Да это я, Прасковья Лукинишна, смотрю, что ты примерилась мне цельную курицу на тарелку положить. Поставь на место блюдо, захочу – сам возьму.

– Захочешь ты, как же! – Ворчит стряпуха, и норовит-таки Кощею курицу подкинуть. – Прежде рак на горе свистнет! Какая там курица – цыпленок махонький, и пяти фунтов не потянет…

– Не до еды мне сейчас, – говорит Кощей, улыбку пряча, – ночь не заладилась, и день наперекосяк начинается – прискакал из степи гонец, принес весть черную – хитрые басурмане, как и обещались, наших купцов не трогают, а иноземных давеча подчистую вырезали и товары их себе забрали. А товары-то – шелка заморские, раньше их кораблями возили, но уж больно долго и дорого оказалось: за морем телушка – полушка, да рубль – перевоз. Только-только по степи торговый путь наладили, ан басурмане возьми да ордой своей тот путь перекрой – ни пройти, ни проехать. Дань просят непомерную, а кто упирается – все забирают и самого рубят досмерти. Надо ехать, разбираться.

– Дружину скликать али отряд малый? – Спрашивает воевода.

Кощей головой качает.

– Никого не надо, и сам дома посиди – вызнай, коли сможешь, как злодей в терем проник, нет ли где подкопа за оградой. На дружину снаряженную басурмане только озлятся, отряд же супротив орды, буде что, все равно не выстоит. Один поеду. Вот только Василису с собой прихвачу – пускай хан видит, что я кольцо не ради виду на палец вздел.

А я на Кощея с ночи злая, никак в толк не возьму, за что он на меня ополчился – огурца пожалел, что ли?

– Ты же, – говорю, – давеча вдоветь надумал, а теперь жена сызнова понадобилась, басурманина главного задабривать? Не поеду, не заставишь!



– Тебя заставлять – себе дороже. – Отвечает Кощей, из-за стола вставая. – Потом сраму не оберусь, коль при басурманах и мне шиш сложишь. Сиди дома, воля твоя.

Дался ему этот шиш!

Ушел Кощей, стряпуха на меня ворчит:

– Пошто Костюшу обидела? Не брал он прежде жен к басурманам, а за тебя, видать, беспокоится, как бы не случилось чего, пока он в отъезде.



– Или похвастаться решил, какая у него жена молодая да красивая! – Упираюсь я, а самой лестно, да и на басурман живых поглядеть хочется.

Распахнула я окошко, смотрю – Кощей уже на коня вскочил, поводья подбирает. Не поспею спуститься, один уедет! Перегнулась я через подоконник, крикнула вдогонку:

– Стой, погоди, я передумала! При басурманах, так и быть, ничего складывать не буду!



Услыхал Кощей, вытянул Пашу плеткой вдоль зада лощеного, осерчал конь-огонь, скакнул до самого оконца, я только пискнуть и успела, как супруг меня, чисто морковку из гряды, из терема выдернул и к себе на колени пристроил.

Конь бежит – земля дрожит, из камней искры высекает, реки с маху перелетает, хвостом следы заметает, ворчит недовольно сквозь узду железную:

– Вше-то шебе, хожаин, жуки жажпушкать, я пы и так допрыгнул…

Кощей перед конем извиняться не спешит, посмеивается:

– Тебе, Пашка, хворостину не покажи – с места не стронешься.

Всхрапнул конь обиженно, да как припустит напоказ – у меня коса колом назад встала!

Кощей коня осаживает, плеткой охаживает:

– Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, куда тебя черти несут, не ровен час, сызнова споткнешься, потом оправдываться будешь!

– Ну ты и жлопамятный, хожаин! – Ржет конь, на трусцу переходя. – У меня, может, дар вешшый – шпотыкатша, когда дома што неладно! Вшпомни – как я шпоткнусь, так в тереме труп и шышшут!

– Будет врать-то, Паша, ты через раз спотыкаешься! По тебе судить – у меня окромя жен вся челядь разом с дружиной перемерла!

– Ну, не вшегда шрабатывает, а так – вешшый! – Не сдается конь.

Засмеялась я, перебранку их слушая, тут Кощей мне и говорит:

– Я тебя, Василиса, об одном попрошу – в тереме измывайся надо мной, как хочешь: вареники соли, супружеским долгом попрекай, при челяди бранись, ночами спать не давай, но у басурман, будь добра, веди себя тише воды, ниже травы. А то решат басурмане – если Кощей с одной женой управиться не может, то и нам он не указ.

Сказал – как из ушата водой студеной окатил. И не думала я над ним измываться!

– Один только вареник и присолила, знать не знала, кому он достанется! И жар-крысу в терем не приносила! А бранится ты первым начал!

– …и перечить тоже дома будешь. – Добавляет Кощей невозмутимо.

– Ах, так? Могу и вовсе рта не раскрывать!